– Ты даже не представляешь, куда мы сейчас поедем? – Каталин говорит это каждому встречному в ответ на традиционное «ма нишма», в принципе не требующее ответа. Но сегодня в Израиле особый день – Йом а-Шоа, День Катастрофы и героизма – национальный день траура. И каждый год в этот день Каталин Шварц приглашают в разные места для участия в церемониях. Она считает это своим долгом. И, действительно, в такие моменты она превращается из пожилой и не очень здоровой женщины в символ стойкости и героизма еврейского народа.

– Ни за что не поверишь! В тюрьму… – Да, в этом году зажечь мемориальные свечи и рассказать о себе Каталин пригласили в тюрьму – в бэйт соар Кармель.

Каталин в элегантном черном костюме, седые волосы аккуратно уложены. Она выглядит, как английская королева на заслуженном отдыхе. Я знаю, чего ей это стоит; и вижу, что она очень волнуется. Но она умеет держать статус (царих лаахзик маамад – она очень любит повторять эту фразу), и никто не догадывается, что и как у неё внутри.

Офицер, который привёз нас в бэйт соар недалеко от Атлита, сдаёт нас с рук на руки пышнотелой брюнетке в полицейской форме. Никак не могу привыкнуть к тому, что в Израиле восточные красавицы в военной одежде, с оружием и при погонах – обычное дело. Через проходную с охраной она ведёт нас во внутренний двор. Колючая проволока по периметру внешней стены, а внутри все чисто и опрятно, что-то среднее между небольшой фабрикой и пионерским лагерем. Здесь очень много женщин-полицейских, и каждая вторая красавица. Есть несколько в штатском. Это учительницы. Оказывается, нас привели в учебный корпус. Заключенных в тюрьме ещё и учат!

На небольшой сцене посреди двора декорация на тему Холокоста, по краю сцены камни, среди которых шесть свечей. Шесть — в память о шести миллионах евреев, погибших во время Катастрофы. Слева от сцены большой экран, подключенный к компьютеру, справа – трибуна с микрофоном. Напротив сцены стулья, которые постепенно начинают заполняться. В передних рядах работающие здесь – черные брюки, светло-голубые рубашки; дальше заключенные – ярко оранжевые. Многие мужчины в кипах. Сама церемония напоминает хорошо срежессированный литературный монтаж. Кто-то говорит свои слова у микрофона, кто-то выходит на сцену. В нужный момент звучит музыка. У всех выступающих черные планшеты с яркой, издалека видной жёлтой звездой. Тексты читают почти наизусть, иногда подсматривая, чтобы не забыть от волнения. Все волнуются, это ведь не мероприятие для галочки. Почти у каждого в семье кто-то из тех шести миллионов погибших или кто-то, кому удалось выжить, подобно Каталин, но кого с каждым годом становится меньше, время берёт своё. Раввин читает молитву, прикрыв глаза и раскачиваясь. Мужские голоса позади меня шёпотом вторят святым словам. В нужный по сценарию момент Каталин выходит зажечь первую из шести мемориальных свечей, следующие три зажигают трое полицейских, последние две – двое заключенных. Вероятно, в этом тоже свой дополнительный смысл. Всё происходит в тишине, только откуда-то издали неожиданно раздаётся лай собак. Это не по сценарию, но, как ни странно, добавляет терпкую тревожную ноту в торжественность момента. На экране документальные кадры. Каталин закрывает глаза, чтобы не видеть. Для неё – это не кино. А потом сирена. Такая же сирена прозвучит через неделю в Йом а-Зикарон, когда вся страна будет вспоминать жертвы террора и всех павших в войнах Израиля. Во время сирены кажется, что никто не дышит. Даже собаки умолкли.

После небольшого перерыва, все снова собираются, но теперь уже в помещении, в небольшом зале, одна из стен затянута черным, возле неё стол и стул для Каталин. Черно-голубая и оранжевая группы людей напротив. Каталин начинает свою историю издалека, с предвоенной Венгрии. Говорит тихим голосом, стараясь не поддаваться чувствам, но дойдя до трагических моментов – расставания с мамой, коляски с трупами после опытов доктора Менгеле, случайной поломки в системе подачи газа, оказавшейся спасительной – сдерживать слёзы у неё уже не хватает сил. Рассказ то и дело прерывается, мужчины и женщины в зале тоже всхлипывают. Переведённые на русский язык главы из книги Каталин «Девочка, потерянная в Аушвице» мы публикуем в рубрике Татьяны Юлис «Мы помним». И хотя я уже знаю почти всю книгу наизусть, но сейчас снова комок в горле.

Когда Каталин заканчивает, из задних рядов в ответ на предложение задавать вопросы хриплые голоса восклицают: «Савта, коль-а-кавод!», «Рак бриют лах…» (Молодец, бабушка! Здоровья тебе…). Часть присутствовавших уходит, другие обступают Каталин, не очень даже понимая, зачем именно. Может, просто побыть рядом с живым документом истории, прикоснуться. Кто-то просит разрешение её обнять, кто-то – сфотографироваться с ней. Она очень хотела бы подарить каждому желающему свою книгу, но у неё осталось всего несколько экземпляров, и она может их только показывать.

Всё происходит так, что я забываю, что мы в тюрьме…  Правда, люди здесь делятся на черно-голубых и оранжевых. А в остальном, люди, как люди. На первый взгляд.  Хотя… перед самым началом церемонии был небольшой инцидент: несколько криков и будто удары, по звукам, похоже на драку, из дальних корпусов. Туда тут же побежала группа полицейских-мужчин.  Через минуту все вернулись, показывая знаками, что можно начинать. Ну а потом всё было чинно и благородно, как в обычном учебном заведении. И по настоящему волнительно, как в месте, где люди не разучились помнить и чувствовать.

На предложение оказать честь и пообедать с ними (в тюрьме очень хороший повар и кормят вкусно) Каталин отказывается. Она устала. Очень. Конечно, она не в первый раз рассказывает свою страшную историю, и уже почти привыкла, но всё же это не роль, это – жизнь, в самом начале которой она столько перенесла и стольких потеряла. Каждый раз после таких выступлений она говорит, что хочет отказаться, но не может из-за всех погибших родных и любимых. И чтобы ужас, который живёт в её памяти, никогда не повторился.

В тюрьме мне запретили фотографировать, обещая прислать фото позже, но есть статьи, публикацию которых нельзя откладывать, поэтому фото добавлю позже.

–